Почему россияне не хотят прививаться? Простого объяснения нет. С одной стороны, это очень характерное выражение тотального недоверия к власти, смешанное с ожиданиями всяких пакостей от государства. Если государство чего-то хочет, значит ему это зачем-то нужно, а люди в этой ситуации пытаются просчитать собственные риски.
Недоверие к самой вакцине вызывает еще и то, что она безальтернативна. Если бы была конкуренция вакцин, если бы власти позволили выбирать между отечественной вакциной и иностранной, ситуация наверняка была бы лучше. А пока мы имеем страхи и фобии, вплоть до конспирологии, помноженные на нежелание подчиняться давлению: “Мое тело, и я им распоряжаюсь”. Если в апреле не хотели прививаться 62% наших респондентов, то сегодня это 54%
Впрочем, в этом вопросе ситуация меняется. Если в апреле не хотели прививаться 62% наших респондентов, то сегодня это 54%. Прививаться все больше хотят самые молодые – 18-24 года, потому что в эту волну там много заражений. А меньше всего хотят прививаться образованные женщины, которые больше внимания уделяют своему здоровью, но не могут получить достоверные с их точки зрения ответы на вопрос о том, каковы будут последствия прививки.
Кроме того, не хотят прививаться в малых городах и деревнях, где ниже интенсивность социальных контактов и меньше риски заражения, к тому же люди знают, что во многих случаях это просто невозможно сделать – либо негде (а это результат “оптимизации” сферы здравоохранения), либо нет вакцины.
Если коротко, то главный диагноз России – несостоявшаяся демократия. Уже довольно давно мы фиксируем реванш советских тоталитарных институтов. Мы наблюдали за сохранением или возрождением политической полиции, фактическим восстановлением однопартийности, телефонного права в судах, бесконтрольности власти, сырьевого характера экономики.
Неудача демократии в России – закономерна, и это не только результат путинских реформ. Мы эту тенденцию к реставрации тоталитаризма наблюдаем как минимум с конца 1990-х годов, а на самом деле – даже раньше. В реальности демократизация России проводилась в основном на словах, на деле же коренные конститутивные изменения не происходили. Например, не было проведено люстраций. КПСС запретили, но это был формальный жест, суд над ней провалился. А это значит, что не возникло системы защиты демократии, обеспечения ее устойчивости и сопротивления против консервативного реванша.
Не было проведено реформы политической полиции: КГБ разделили на несколько отдельных служб, но полностью оставили систему подготовки кадров для силовых структур – высшие школы ФСБ, МВД и т. д. То есть производство новых кадров для силовых и охранительных структур остались под контролем чекистов. Похожая ситуация – с судами: провозгласили независимый суд, но не поменяли кадры.
Поэтому нынешнее состояние системы неудивительно. Основные демократические принципы, принципы правового государства, были провозглашены, но не было тех, кто смог бы эти принципы отстаивать и защищать. С другой стороны, были по-прежнему сильны тоталитарные структуры, которым новый демократический порядок был невыгоден. И они занимались постепенным реставрированием тоталитарных порядков и системы в целом. К концу 1990-х население было готово зафиксировать неудачи демократических реформ и идти вперед, в прошлое
У российского населения оказалась очень короткая историческая память. Мы быстро забыли все проблемы советской жизни – дефицит, политическую и экономическую бесправность, изоляцию страны. А период кризисов 1991–1996 и 1998 годов, когда многие лишились своих накоплений, социального положения, надежды на будущее, на то, что отказ от коммунизма сразу же обернется ростом благосостояния и такой же жизнью, как в “нормальных странах”, еще больше повлиял на желание вернуть иллюзорную советскую стабильность. Так что к концу 1990-х население было готово зафиксировать неудачи демократических реформ и идти вперед, в прошлое. Так что и мы, социологи, и власть зафиксировали эти тенденции к авторитаризму еще при Ельцине. Поэтому и перебор преемников для Ельцина именно среди чекистов был неслучаен – там был и [экс-глава контрразведки, ФСБ и МВД России] Сергей Степашин, и [экс-руководитель подразделений внешней разведки СССР и России] Евгений Примаков, и [секретарь Совбеза России в 1998–1999 годах] Николай Бордюжа. Победил Путин.
«Средний» россиянин, как и Россия вообще, – результат процесса неудавшейся трансформации тоталитаризма. Это человек, приспособившейся к репрессивному государству. “Средний” россиянин – бедный человек, не инициативный, не авантюрист. Это оппортунист, привыкший жить в стране, где власть суверенна, то есть не подчинена обществу, где административный произвол – норма повседневной жизни, это человек, смирившийся со своим статусом, лукавый, для которого двоемыслие – это способ уживаться с властью (в оруэлловском понимании “doublethink” как “непрерывной цепи побед над собственной памятью”). “Средний” россиянин – политический аморалист. Аморализм проявляется не в том, что сам человек аморален, а в том, что не видит ничего особенного в том, что власть аморальна, коррумпирована.”Средний” россиянин – политический аморалист
С 2012 года, после первой публикации Борисом Немцовым доклада “Путин и коррупция”, мы мониторим мнение россиян именно по вопросу о том, что они думают про коррумпированность Путина и его окружения, бюрократии. Ну и что мы видим: по данным последних опросов, примерно 17% (это рекорд с 2012 года) заявляют о том, что “Путин виновен в злоупотреблениях власти” и, следовательно, возмущены этим фактом. Больше людей – сегодня это тоже рекордные 29%, а в 2012 году таких было 11% – категорически отказываются в это верить. А что остальные? Остальные – это больше половины – либо признаются, что их это вообще не интересует, либо говорят примерно: “Ну, наверное, это так, но какая разница, важно, что при нем жить стало лучше”. И это когда-то было правдой: с 2003 по 2008 год реальные дохода населения росли в среднем на 6–8% в год. Впрочем, в последние годы это не так.
Коррупция не на первом месте, только на третьем. Замечу в скобках, что это и есть проявление аморализма: видеть коррумпированность власти, но не хотеть это изменить, а только “волноваться” об этом. На первых же местах сейчас стоят проблемы, связанные с потребностями выживания: это общее падение уровня жизни, в том числе проблемы в медицинской сфере. Эта тенденция наметилась задолго до пандемии, когда в ходе так называемой оптимизации медицины стали по всей стране, главным образом в сельской местности, закрываться медицинские учреждения, амбулатории, больницы, роддома. Сюда же относится и проблема дороговизны лекарств – как часть классической проблемы роста цен, которая лидирует среди факторов тревожности россиян много лет.
Сегодня население России в большинстве своем – не нищее. Оно умеренно бедное. При Путине большинство россиян действительно стали жить лучше. Хотя дифференциация доходов резко усилилась – выиграли в первую очередь те, кто связан с властью, но и самых бедных, кому не хватало денег на самое необходимое, на еду, одежду, стало существенно меньше. Но это смотря с чем сравнивать. Сегодня население России в большинстве своем – не нищее. Оно умеренно бедное, но без всяких надежд выбраться из этого состояния. И власти это выгодно. Несмотря на всю риторику о повышении уровня жизни, власть будет делать так, чтобы население оставалось на таком невысоком уровне жизни.
Бедность выгодна, потому что с ростом благосостояния растут требования и претензии к власти. Пока наши потребности находятся на уровне возможности прокормить семью, купить на замену новый холодильник, тем более – предмет мечты – машину, да и ту – в кредит, нам не до политической активности. Россияне видят политику только по телевизору, да и то – смотрят как футбольный матч и не хотят в этом участвовать. Сегодня до 80% жителей России не видит смысла участвовать в политике ни в каком качестве.
В той или иной степени недовольных примерно треть, около 30%. Из них 10–12% – это радикальные противники действующей власти. А еще процентов 18–20%, как я говорю, “брюзжат”. То есть недовольны, конечно, но не способны даже рационально выразить свое недовольство. В итоге все недовольство ограничивается разговорами на кухнях и постами в фейсбуке, а не участием в общественно-политической жизни.
Больше 20% заявили о том, что хотели бы сменить место жительства, это – всего лишь мечты об эмиграции. Давайте рассуждать логически: 22% взрослого населения в абсолютных цифрах – это огромное число людей. Это десятки миллионов. А теперь давайте посмотрим на то, сколько уехало за три волны эмиграции в истории современной России. Сначала была волна этнической миграции, когда с начала 1990-х уезжали евреи, немцы и другие группы. Потом была волна “экономической” эмиграции высококвалифицированных специалистов из сферы промышленности и производства, которые в 1990-е пришли в упадок. Потом началась волна отъезда вполне обеспеченных специалистов, предпринимателей, интеллектуалов, ученых и так далее, которые не могли оставаться в стране с авторитарным режимом, не видели для себя здесь будущего. Эта волна продолжается до сих пор. Но по данным демографов, которые эти процессы изучают, всего за эти три волны уехало из страны порядка четырех миллионов человек. Эта цифра несравнимо меньше, чем число тех, кто сегодня заявляет о желании уехать. Так что надо признать: эмиграция для абсолютного большинства – не выход, это инфантильные маниловские мечтания.
Когда мы говорим об эмиграции, мы должны учитывать два фактора: выталкивающий фактор и фактор притяжении. Фактор притяжения – это те причины, по которым люди хотят уехать жить в другую страну. Этот фактор – высокий уровень жизни, безопасность, возможность профессиональной самореализации, забота о будущем детей и т. п. Сегодня этот фактор является решающим для большей части уезжающих навсегда, если мы говорим о реальной эмиграции. Фактор вытеснения, то есть причины, по которым человек больше не может оставаться жить в стране сейчас, действует только для некоторых, относительно немногочисленных групп населения.
Главная стратегия – это приспособленчество. Это уход в заботу о собственном здоровье, о здоровье и благополучии близких, погружение в семейные и дружеские отношения. Это решение повседневных задач. Горизонт планирования при этом – очень короткий, это буквально 2–3 месяца. То есть если завтра останешься без работы, сможешь протянуть какое-то время, а что делать дальше – совершенно непонятно.
То, что мы видим в качестве продолжающейся тенденции, это отсутствие у респондентов возможностей понимания социальных взаимосвязей или способности, тем более – склонности к анализу. Мы видим, что у россиян отсутствует понимание причинно-следственных связей, например, между присоединением Крыма и ростом цен из-за санкций и политики контрсанкций, между покорным голосованием и качеством депутатского корпуса, а значит – принимаемыми руководством решениями, вызывающими недовольство и раздражение. Люди в большинстве своем – хотя есть немало исключений – не хотят или не могут анализировать происходящее.Люди в большинстве своем – хотя есть немало исключений – не хотят или не могут анализировать происходящее
Мы видим абсолютную ясность и рациональность в том, что касается вопросов повседневной жизни. Никакая пропаганда не заставит людей поверить в то, что цены на продукты, ЖКХ, услуги или стройматериалы не растут, или хотя бы в то, что инфляция действительно находится на уровне 4–5%. Потому что все ходят в магазин и видят реальные цены. И это, конечно, вызывает опасения и недовольство, о котором я говорил раньше.
В сознании населения внешняя и внутренняя политика полностью разорваны. Внешняя политика вообще относится к разряду мифологии. Нет совершенно никакого понимания того, как внешнеполитические просчеты влияют на повседневную жизнь. Да и в отличие от фактов повседневности, например роста цен в магазине, во внешней политике невозможно ничего проверить. И тут остается только слушать официальную пропаганду и верить, что, к примеру, Майдан устроили американцы. Это, опять же, на руку власти: возможности манипулирования сознанием населения на поле внешней политики почти безграничны, поэтому все бесконечные политические ток-шоу, Соловьевы и Киселевы поют именно про внешнюю политику, а не про внутренние проблемы.
То, о чем вещает телевизор, чрезвычайно важно для многих – это возможность, пусть и иллюзорная, переживания чувства силы, престижа, гордости за принадлежность к большому государству, обладающему ядерным оружием, страны, которую другие должны бояться. Именно это мы видим в наших опросах. Для забитого, униженного, обозленного и бедного населения осознание принадлежности к супердержаве, какой, по общему мнению, был СССР и на авторитет наследников которого претендует путинское руководство, компенсирует все комплексы неудачников в частной жизни, снимает и травмирующие переживания зависимости от аморальной власти, произвола и т.п. Это, к примеру, психологически повлияло на восстановление – в сознании россиян – статуса “великой державы”. Если в начале 1990-х годов большинство опрошенных говорило об утрате страной этого статуса и не видело в нем смысла, то к концу десятилетия мы зафиксировали острую потребность вернуть этот статус, а сегодня мы видим, что почти две трети респондентов уже живут в “великой державе”.
Переломным моментом был приход Путина, сделавшего такого рода запросы основой своей идеологической политики и легитимности своей власти. И это было ответом на массовые ожидания такого лидера, способного вывести страну из трансформационного кризиса 90-х годов, особенно из экономического кризиса 1998-го и волны терактов 1999 года. Переживание краха советской империи было очень острым и продолжительным, оно усугублялось бездарной, ненужной и несправедливой, по мнению большинства россиян, многолетней чеченской войной, общей дезориентированностью, утратой иллюзий, которые породили перестройка и последующие реформы, а также безрезультатные протесты 2011–2012 годов. Поэтому наряду с ростом компенсаторного и защитного русского национализма, идеологического имперского национализма, который назвал себя “государственным патриотизмом”, настаивал на том, что Россия – это особая цивилизация, для которой западные ценности – демократия, права человека и проч. – вещи чуждые, несовместимые с духом ее традиций, культуры, стал очень заметен подъем низовой агрессивной ксенофобии, достигшей пика в 2013 году. Так постепенно происходило вынужденное, заместительное (в том смысле, что оно заменяло российскую реальность) имперское самоутверждение, которое окончательно оформилось на волне эйфории от присоединения Крыма. Тогда мы и убедили себя в восстановления статуса великой державы.Россия видится осажденной крепостью, а власть – защитницей людей от врагов
83% респондентов – и это рекордное число, сравнимое только с посткрымским периодом – уверены, что “кругом враги”. Это, конечно, враги не только внешние – Запад вообще или отдельные страны, но и внутренние враги. Россия видится осажденной крепостью, а власть – защитницей людей от врагов. На этом и держится то, что примерно две трети россиян поддерживают режим.
Я действительно не нахожу ничего радостного в текущей ситуации, как и не вижу ни у кого настоящей, деятельной готовности выхода из нее. Импульсы нового возникают постоянно, но они быстро гасятся, причем гасятся силовыми методами. В результате мы действительно имеем совершенно безвольное большинство с комплексом выученной беспомощности, с одной стороны, и репрессивный режим – с другой.
Вся политическая карьера Путина построена на разного рода милитаристских кампаниях или событиях: там и чеченская война, и Беслан, и война с Грузией, и Крым с Донбассом. Можно увидеть, что после внутренних политических и экономических кризисов часто следуют разные милитаристские акции, которые вызывали одобрение у населения и поднимали рейтинг Путина. На этом была построена стратегия властей.
Сегодня 62% россиян боятся мировой войны, страх перед войной поднялся до рекордных отметок, если судить по нашим замерам, ведущимся с начала 1990-х годов. Выше – только страх болезней своих детей! Внешнеполитические кризисы не вдохновляют людей, а пугают. Война не способна поднять падающие рейтинги. Враждебность к Западу тоже не может их поднять. Потому что в глубинном подсознании россиян прочно сидит ресентимент к Западу, бессильная зависть, которая заставляет одновременно ненавидеть его, но и тянуться к нему, быть на него похожим.
Неопределенный и безотчетный страх перед властью, творимым ею произволом и беззаконием расползается очень широко. Страх усиления внутренних репрессий тоже находится на рекордно высоком уровне – этого боится половина россиян, каждый второй наш респондент! Люди стали гораздо больше бояться преследования со стороны государства, и хотя сейчас, как и в советское время, они думают, точнее – верят, что все это относится не к ним, а к “иноагентам” и “нежелательным организациям”, но подспудно эта нарастающая агрессивность государства пугает, хотя люди надеются, что преследования не коснутся именно их, частных обывателей, ведь они ни в чем не виноваты, они же не выступают против властей, не бунтуют. И тем не менее, неопределенный и безотчетный страх перед властью, творимым ею произволом и беззаконием расползается очень широко – этого боятся 57% из опрошенных в апреле этого года.
Позитивной повестки, которую можно было бы продвигать, нет. Людей, способных создать позитивные изменения, тоже нет. Это результат отрицательной селекции в рамках тех отреставрированных тоталитарных структур, о которых мы говорили в начале. У нас ведь что происходит сегодня: политическая полиция начинает управлять не только политическими процессами, но и экономическими процессами, и ничего хорошего ни для политики, ни для экономики это не сулит. Ситуация патовая, и она отражается в росте общественных страхов.
Это ситуация стагнации. А стагнация, в отличие от кризиса, как говорит академик Абел Аганбегян, может продолжаться очень долго…
По материалам «Левада-Центра» (внесен Минюстом в реестр иностранных агентов).
* Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.
